— Ну что ж теперь,
пороть розгами, что ли, меня начнете, ведь больше-то ничего не осталось, — заскрежетал он, обращаясь к прокурору. К Николаю Парфеновичу он и повернуться уже не хотел, как бы и говорить с ним не удостоивая. «Слишком уж пристально мои носки осматривал, да еще велел, подлец, выворотить, это он нарочно, чтобы выставить всем, какое у меня грязное белье!»
На него все жаловались — мать, староста, соседи; его сажали в холодную,
пороли розгами, били и просто так, без суда, но это не укрощало Якова, и всё теснее становилось ему жить в деревне, среди раскольников, людей хозяйственных, как кроты, суровых ко всяким новшествам, упорно охранявших заветы древнего благочестия.
Неточные совпадения
— Я к тому, что крестьянство, от скудости своей, бунтует, за это его
розгами порют, стреляют, в тюрьмы гонят. На это — смелость есть. А выселить лишок в Сибирь али в Азию — не хватает смелости! Вот это — нельзя понять! Как так? Бить не жалко, а переселить — не решаются? Тут, на мой мужицкий разум, политика шалит. Балует политика-то. Как скажете?
— Вот видите, один мальчишка, стряпчего сын, не понял чего-то по-французски в одной книге и показал матери, та отцу, а отец к прокурору. Тот слыхал имя автора и поднял бунт — донес губернатору. Мальчишка было заперся, его
выпороли: он под
розгой и сказал, что книгу взял у меня. Ну, меня сегодня к допросу…
Вспоминал Разоренов, как Ямская слобода стала городом, потом, как заставу отменили и как дорогой, еще до самой воли, сквозь эти ворота возили возы березовых
розог для порки крепостных — и не одних крепостных, а всего «подлого сословия люда».
Пороли до отмены крепостного права и телесного наказания, а затем и
розги перестали возить. Порки производили каждую субботу, кроме Страстной и Масленой.
— Слушай… Что он сказал обо мне: «угроза
розог» или «
выпороть мерзавца»?
В обществе и литературе шли рассуждения о том, «
пороть ли
розгами ребенка, учить ли грамоте народ».
Точно из мешка, он сыпал фамилии, названия предметов и отметки… По временам из этого потока вырывались краткие сентенции: «похвально», «совет высказывает порицание»… «угроза
розог», «вып —
пороть мерзавца». Назвав мою фамилию, он прибавил: «много пропущено… стараться»… Пролаяв последнюю сентенцию, он быстро сложил журнал и так же быстро вышел.
И вот завтра его
порют. Утром мы собрались во второй батальон на конфирмацию. Солдаты выстроены в каре, — оставлено только место для прохода. Посередине две кучи длинных березовых
розог, перевязанных пучками. Придут офицеры, взглянут на
розги и выйдут из казармы на крыльцо. Пришел и Шептун. Сутуловатый, приземистый, исподлобья взглянул он своими неподвижными рыбьими глазами на строй, подошел к
розгам, взял пучок, свистнул им два раза в воздухе и, бережно положив, прошел в фельдфебельскую канцелярию.
— Меня, сирота, один раз чуть
розгами не
выпороли в волости, да. Женихом был я в то время, — мне венчаться надо, а они меня —
пороть! Им это всё равно, они чужих делов не разбирают. А то губернатору жалобу подавал я — три с половиной месяца в остроге держали, — кроме побоев. Большие побои перенёс, даже кровью харкал, и глаза вот с той поры слезятся. Один полицейский, рыжеватый такой, небольшого роста, чем-то всё по голове меня тюкал.
Мы обсуждали очень тонко
(Хоть не решили в этот год),
Пороть ли
розгами ребенка,
Учить ли грамоте народ.
Выпорют сначала
розгами, сколько лозанов влезет, снимут с зарезанной скотины шкуру, от крови не омытую, надевают на вора и в таком наряде водят его из деревни в деревню со звоном в сковороды и заслоны, с криком, гиканьем, бранью и побоями.
— И
порют же здесь, братцы! — весело подхватил молодой парень, присевши на брус переобуться. — Летось об эту самую пору меня анафемы угощали… В Самаре здорово
порют, и в Казани хорошо, а су́против здешнего и самарские
розги и казанские звания не стоят.
Несмотря на то, что Настасья Федоровна готовила из него изящного аристократа, она без милосердия
порола его
розгами.
Прихожу и гляжу — уже и
розги в лохани стоят; я скорей драла, да в баню, спрятался под полок, да и ну молиться: «Господи! хоть нельзя, чтобы меня не
пороть, но сделай, чтобы не
пороли!» И так усердно об этом в жару веры молился, что даже запотел и обессилел; но тут вдруг на меня чудной прохладой тихой повеяло, и у сердца как голубок тепленький зашевелился, и стал я верить в невозможность спасения как в возможное, и покой ощутил и такую отвагу, что вот не боюсь ничего, да и кончено!